Безбожный Серафим. История для 2-го тома «Несвятых святых»

2 апреля 2014 года на сайте Православие.Ru было опубликовано обращение архимандрита Тихона (Шевкунова) к читателям с предложением совместными усилиями написать второй том книги «Несвятые святые». Буквально за несколько дней было получено по адресу kniga@pravoslavie.ru около 200 Ваших историй.
 

Присылайте ваши истории по адресу kniga@pravoslavie.ru.

Серафим, как все его называли, или Серафимыч (по паспорту) — Игорь Серафимович Щ. — работал мастером цеха по художественной отделке на одном из тульских оборонных предприятий. И был не из тех, что раздают задания, а потом часами сидят в курилке. Он был мастером с большой буквы, высококлассным резчиком-краснодеревщиком. Резные и инкрустированные футляры, шкатулки, ножи и ружья, мебель его работы навсегда осели в коллекциях глав государств СНГ и всех советских правителей. Многие из этих уникальных вещей давно за рубежом, кое-что в Московской оружейной палате и в экспозиции Эрмитажа. Его ученики — почетные члены оружейных гильдий по всему миру. Все они утверждают: серафимова школа — это «вышка». Можно сказать, академическая школа рисования и резьбы. Больше так никто и нигде не учил, даже самые престижные оружейные фирмы Европы вроде «Браунинга» или «Беретты». Серафим — эдакий мужичина огромадного роста с большими и неуклюжими на вид руками — с виду не производил впечатления художника-миниатюриста. Бога, который наградил его талантом рисовальщика, тонким изысканным вкусом, художественным чутьем и виртуозностью в искусстве миниатюры, он ненавидел как самый правоверный атеист — вопреки собственному «ангельскому» прозвищу... Скорее, русский медведь в замасленном халате с вечно взлохмаченной копной седых волос на затылке, чем «шестикрылый Серафим», который «на перепутье мне явился», — как писал небезызвестный поэт. В те годы храмы повсеместно открывались, восстанавливались, в России начинался духовный подъем. Многие работники оборонного завода, прежние коммунисты и комсомольцы потянулись к Богу. Но представить Игоря Серафимовича среди старожил завода, переосмысливших свое отношение к вере или просто пришедших в храм «за компанию», казалось невозможным. Родителей своих Серафимыч именовал не иначе как врагами народа, которых «Сталин недаром расстрелял — за дело». Это заявление всех повергало в шок, но сам он искренне верил в то, что говорил. Его отец, не иначе как нареченный в честь святого Серафима Саровского, возможно, происходил из духовного сословия,— человек высокообразованный и способный, в советское время — замминистра продовольственной промышленности. Родителей репрессировали в 1937-м, но и в 1990-е годы, когда о репрессиях зазвучала правда, Игорь Серафимович остался неумолим, да так и твердил свои горькие слова до старости. Скорее всего, этому его научила бабушка в детстве — чтобы не слыл сыном «врагов народа»... Серафимыч свято верил в приход коммунизма, как в Царство Небесное, и в этом тоже был неподдельно искренен. И вполне бескорыстен — советские лидеры, кроме нескольких орденов, медалей и грамот, ничем его не отблагодарили за заслуги перед Отечеством. О партии Серафим говорил с жаром, слова свои подкреплял действием (за каждой фразой обычно шел неслабый удар немаленьким кулаком о верстак, после которого звенели и подпрыгивали все ножи, стамески, заготовки и дребезжали оконные стекла). В гневе «за Родину, за Сталина» он казался жестоким и страшным, в благодушии — добрым и безобидным ребенком, на момент нашего знакомства где-то семидесятилетним. У Серафимыча не было детей: с самой молодости он серьезно болел. Говорили, все из-за того, что комсомольцем ездил «поднимать целину» в степях Казахстана, где в то время велись ядерные испытания. Сам Серафим любил рассказывать, как видел ядерный «гриб» (зрелище, мол, великолепное, всех цветов радуги), как зарисовывал увиденное цветными карандашами и как по пути домой рисунки у него отобрали сотрудники известных структур. Может, он присочинял, а может, так и было? Кто теперь знает... Врачи делали прогнозы его болезни — и самые неутешительные, но каким-то чудом Серафимыч продолжал не только жить, но и работать. Наверное, чудодейственным иммунитетом для него была... добродетельность. Да и как иначе обозначить образ жизни честного советского человека, думающего о благе других, привыкшего к быту без удобств и излишеств и всячески умаляющего свои заслуги? Учеников он воспитал много. Так много, что и сам не мог сосчитать. Теперь их имена известны в среде оружейников по всему свету... На его участке работали двое ребят-близнецов — Матвей и Антон, внешне похожие как две капли воды. Но, поговорив с ними час-другой, уже невозможно было перепутать: Матвей — задумчивый тихоня, напевающий романсы, а Антон — активный выдумщик, в свободную минуту сооружающий из подручных инструментов ударную установку и способный сыграть на ней настоящий джаз. Интересные ребята, талантливые. На завод они попали в пятнадцать лет, сразу после седьмого класса. Оба окончили «художку» и отлично рисовали. От природы невысокого роста, в том возрасте они были и вовсе невелики. Но мастер на рост и физическую силу не посмотрел: главное, чтоб рисовали и чувствовали форму. Серафим устроил им экзамен на общих условиях — поставил посреди цеха натюрморт из восковых фруктов и посуды. Новенькие справились: верно передали объем и тональные отношения композиции и были безоговорочно приняты в «подмастерья». Но как быть с ростом? Заботливый мастер соорудил близнецам деревянную подставку вроде двухместного высокого стула, так что они легко доставали до верстака. Все знали, что учиться у Серафимыча непросто: образцами он считал не советские штампы вроде суровых красноармейцев на мясистых лошадях (их так и «лепили» на ружьях мастера тульского ширпотреба), а, несмотря на верность идеологии, произведения художников русского имперского стиля, которые Серафимыч заставлял учеников помногу копировать. Зачастую он сам приносил с улицы листья дуба, цветы, травинки и озадачивал рисовать их в деталях — ведь лучше природы, как он считал, никто и ничего не придумал. При этом Творца всей этой нерукотворной красоты упрямо не признавал... Именно Серафим настоял на том, чтобы резчиков в рабочее время завод отправлял на стажировку в Кремль, Третьяковку, Эрмитаж. И находил убедительные слова, чтобы музейщики открывали запасники, хранилища, фонды и прочие «святая святых» художников, куда было невозможно попасть без особого разрешения. Удивительно, но все двери распахивались перед этим здоровенным краснолицым мужиком — придворным художником советских олигархов. В то время, когда я пришла работать к нему на участок, состояние здоровья у Серафимыча ухудшилось — возраст брал свое. Но все разговоры о пенсии и отдыхе он выслушивал с обидой. Ему важно было рано утром приходить в цех, вдыхать запах олифы и ореха, любовно брать в руки оружейную ложу. Правда, болезнь делала его все более раздражительным, и, чтобы заглушить боли, он частенько выпивал. Начальство все понимало, сочувствовало, закрывало глаза. Однажды они сцепились с тихим Матвеем — тем самым, который когда-то не доставал до верстака, а теперь сам стал отличным резчиком. Матвей как-то незаметно для других пришел к вере и попытался обратить в православие любимого наставника, но все было тщетно. На этот раз произошла настоящая битва Давида и Голиафа — тень подвыпившего гиганта Серафимыча целиком накрыла соперника. Повод был самый невинный: Матвей в разговоре упомянул Бога, Серафим вставил, что, мол, Бога нет, и снова вспомнил про расстрелянных родителей. Матвей же ему — в гневе праведном — про сонм Новомучеников, при советской власти за веру пострадавших, про Царскую Семью, без суда и следствия расстрелянную, что теперь прославлена в лике святых... Их быстро растащили, но искры от столкновения веры и неверия все чаще летали в воздухе вместе с запахом столярного клея и олифы. Серафимыч тем временем все сильнее заболевал и, наконец, слег — как оказалось, онкология в тяжелой форме. Ребята навещали его дома. Улучшения не было и уже не могло быть. Матвей махнул рукой на Серафимов темперамент и былые обиды и приходил к нему чаще других. Серафимова жена Алевтина, прожившая с мужем полвека в любви и согласии, но без детей, встречала ученика как сына. Как-то вечером сообщили, что нашего любимого мастера не стало. Я отправилась проститься с ним со скромным свертком весенних тюльпанов и на пороге вздрогнула. Полный Кавалер Орденов трудовой славы Игорь Серафимович Щ., сделавший за свою жизнь столько изысканных золоченых гарнитуров для роскошных партийных резиденций, что хватило бы на несколько дворцов, лежал теперь в своей хрущевской квартирке, среди дешевой затрапезной мебели эпохи застоя и пожелтевших обоев, на старом столе-книжке в простом гробу. Выражение лица его было каким-то особенным — удивленным и особо торжественным, как будто для него светлое будущее уже настало. ...В душном и пыльном, набитом до отказа заводчанами ПАЗике по дороге с кладбища мы разговорились с Антоном. «А ведь Серафимыч перед смертью крещение принял, — с радостью сообщил он, — я и не представляю, как Матвей его воцерковил. На лопатки уложил, что ли? Раньше я б ни за что не поверил, что Серафимыч попа хоть на выстрел подпустит. Говорят, где-то недели за три до кончины Серафимыч сам попросил батюшку. Крестился, и полегчало — и на душе, и с самочувствием, на время боли ослабли. Потом его словно подменили: вел себя сдержанно, даже кротко. И при домашних покаялся, что родителей предателями и врагами народа звал. Умер тихо — говорят, просто уснул». ...Раба Божьего Игоря отпевали и хоронили на центральном кладбище города, на аллее героев, справа — найти очень легко, ведь его ученики позже поставили памятник с хорошим гравированным портретом, на котором он как живой. Это и понятно — его, мастерская школа рисунка. А Серафимыч в красоте Божьего мира кое-что понимал. Валентина Киденко

Источник: http://www.pravoslavie.ru/put/70203.htm
© Православие.Ru