«…Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!»

Что такое праздность? Хороша она или плоха? Где заканчивается праздность и начинается лень? Над молитвой прп. Ефрема Сирина продолжает размышлять протоиерей Игорь Прекуп.

К своему Господу, к Подателю жизни и ее Владыке душа взывает, прося оградить ее от всего, что норовит подменить ее сущность, стать ее содержанием, лезет внутрь, пускает в ней корни и мертвит ее, выкачивая все соки.

Говоря о духе в данном контексте, мы имеем в виду внутреннее состояние, настрой, некий принцип, определяющий жизнь человека, его волевые устремления или, наоборот, его пассивность, безволие. И добродетель, и порок можно рассматривать как в плане конкретных проявлений, закономерно влекущих соответствующие изменения личности, так и в сущностном аспекте.

У добродетели как таковой есть некая сущностная основа, утверждающаяся в душе по мере того, как человек старается ее воплощать. Дух добродетели — это устойчивое состояние человеческой души, выражающееся в стремлении познавать, что есть благо, и жить в соответствии с этим знанием. Как присущий духу человеческому, который, по свт. Феофану Затворнику, есть «высшая сторона человеческой жизни, сила, влекущая его от видимого к невидимому, от временного к вечному, от твари к Творцу, характеризующая человека и отличающая его от всех других живых тварей наземных», дух добродетели во все времена побуждал человека искать Истину.

Поэтому в творениях Отцов и Учителей можно встретить советы изучать античную философию, проявляя мудрую избирательность: «Все почти сколько-нибудь заслуживающие внимание по мудрости, каждый по мере сил, в сочинениях своих более или менее распространялись в похвалу добродетели; им должно верить, и надобно стараться в самой жизни выразить их учения», — обращается свт. Василий Великий к юношам.

С точностью до наоборот, дух порока — это устойчивое состояние души, выражающееся в уклонении от путей добродетели и в искажении самого представления о ней, в склонности не только уступать порочности в себе, но и размывать сами представления о добре и зле. Это грех как таковой, возведенный в принцип жизни.

То же самое можно сказать и о духах отдельных добродетелей и пороков: каждая добродетель и порок формируют соответствующее состояние души — дух той или иной добродетели, того или иного порока. Как говорит свт. Иннокентий Херсонский, «каждая добродетель, коль скоро утвердится в человеке, и каждый порок, коль скоро овладевает им, образуют из себя самих свой дух, по виду своему. Этот дух добродетели сильнее и светоноснее, нежели сама добродетель; этот дух порока мрачнее и злее, нежели самый порок. <…> Борьба с духом порока гораздо труднее, нежели с самим пороком. Порок можно тотчас оставить, но дух порока не скоро оставит тебя: надобно долго сражаться, долго подвизаться и терпеть, чтобы освободиться от него».

Однако есть и другой аспект. Все эти внутренние состояния, производимые добродетелями или пороками, и, в свою очередь, определяющие видение различных ситуаций, их оценивание, и располагающие к соответствующим действиям — это не просто состояния психики или черты характера, особенности мировоззрения и т. д. Эти состояния образуются под влиянием духов, скажем так, «специализирующихся» на формировании в людях конкретных добродетелей (Ангелы) или пороков (бесы). Говоря о духе как состоянии, мы не должны забывать о духе, который нам в душу соответствующее состояние «вдыхает», всеивает в нее, удобряет и взращивает.

«Уклонися от зла и сотвори благо» (Пс. 36; 27), — увещевает Псалмопевец. Тут очень важно не увлечься «уклонением» как некой самоцелью, откладывая доброделание «на потом, когда со злом окончательно разберусь». Хоть о творении добра сказано во вторую очередь, но последовательность тут не временная. Стремление к благу, причем стремление целенаправленное, ради познания, что и почему есть благо, что (вернее, Кто) есть высшее, изначальное Благо — это стремление должно предшествовать уклонению от зла уже хотя бы потому, что, не зная добра, не определишь зла.

Если исходить из Аристотелевского положения, что добродетель — это середина между двумя противоположными пороками, то, не ориентируясь на пути добродетели, мы, отталкиваясь от одного зла, рискуем впасть в его противоположность: желая уклониться от праздности, становимся «трудоголиками»; думая преодолеть уныние, не знаем меры в развлечениях и преуспеваем в мастерстве уходить от решения своих внутренних проблем; пытаясь бороться со своим любоначалием, душим в себе всякую инициативность, волю, твердость, мужество, и становимся куском непонятно чего, плывущим по течению; решая избавиться от празднословия, замыкаемся в себе и вольно или невольно отталкиваем не только любителей потрепать языком, но и тех, кто к нам в простоте сердца тянутся всей душой.

Разумеется, мало только знать путь добродетели, его признаки, надо понимать и в чем состоит тот или иной порок. Иначе рискуем или отсечь то, что злом не является, или вместе со злом отшвырнуть от себя нечто доброе, ценное, без чего мы становимся ущербными, и весь наш дальнейший путь добродетели становится тогда неблагонадежным, да и сама добродетель оказывается, как минимум, с червоточинкой.

Достойно внимания, что прп. Ефрем объединяет несколько страстей воедино. Понятно, что у каждой из них — свой дух (в обоих вышеупомянутых смыслах), но у этого множества есть некая общая основа, общее «связующее вещество», единый дух, несмотря на их кажущуюся несовместимость. Ну, казалось бы, что общего между унынием и любоначалием? Вопрос отнюдь не риторический. Но сначала о праздности.

Было бы примитивно сводить праздность к лени. Вообще, праздность — это состояние незанятости, это не добро и не зло. В данном случае имеется в виду именно страстное празднолюбие, которое отнюдь не сводится к ничегонеделанию, которое — лишь «верхняя часть айсберга». Все намного серьезней.



Чтобы понять сущность того или иного порока, надо прежде разобраться, на какой добродетели он паразитирует (как известно из святоотеческого наследия, зло не самобытно, и существует оно лишь как недостаток, оскудение, извращение добра).

Сама по себе праздность (если отталкиваться от русской этимологии) — это не плохое состояние. Вопрос, ради чего? Ведь, по-славянски, праздность — это необремененность, незанятость, свобода. Для такого понимания праздности подходит греческое слово σχολάζων <схолазон> от σχολή <схоли> — досуг, отсюда σχολαστής <схоластис> — лентяй, не желающий работать (не путать со средневековыми схоластиками, как бы это ни казалось обоснованным!).

Не случайно торжества, ради которых человек освобождается от обязанностей, исполняемых с целью заработать себе на пропитание или обустройство земного благополучия, называются «праздниками» (благотворительный, бескорыстный труд, помощь ближним в праздничный день — это не только не грех, но самое что ни на есть богоугодное дело).

Досуг вменяется в священную обязанность, он заповедуется уже в Ветхом Завете (суббота — день покоя), но это досуг не просто как элемент здорового образа жизни или социальной стабильности (чтобы семья не развалилась, должно быть время, когда ее члены и захотят, а не смогут разбежаться по работам да халтурам). Досуг, вменяемый в священную обязанность — это время, посвященное Богу, но не как произвольный дар, потому что это — Его время, оно Ему принадлежит.

Мы не можем подарить Ему то, что уже освящено, т. е. взято Им в Свой удел: мы это используем или в соответствии, или вопреки воле Владыки, но в последнем случае мы распоряжаемся Божиим достоянием, присваиваем себе святыню, точнее, крадем ее, иными словами, святотатствуем… Это Его время, и мы можем распоряжаться им лишь так, как Ему угодно.

А Ему угодно, чтобы мы в этот день отвлеклись от преходящего, от всего, что значимо лишь на время земной жизни, и сосредоточились на том, что значимо в вечности. Заповедь богоугодной праздности освобождает человека из водоворота суеты мира сего для того, чтобы он хотя бы один из семи дней, не считая особых праздников, посвящал бы тому, ради чего, собственно, пришел в этот мир — приготовлению к вечной жизни, а потому… «всякое ныне житейское отложим попечение». Вот смысл праздности душеполезной, освященного досуга.

Иное дело — праздность как опустошенность, когда незанятость — это не свобода как возможность приобщения к высшим ценностям, а пассивная безалаберная распахнутость для всего, что не стучится, прежде чем войти, для всего, что льстит самолюбию, дает повод воображать о себе, для всего, что не требует труда, постоянства, глубины, самоотверженности, искренней готовности к отвержению всего чуждого Истине — иными словами, это состояние по духу противоположное, враждебное «перемене ума»: покаянию.

Слово αργός <аргос> (пустой, бессмысленный), которое употреблено прп. Ефремом, именно такую праздность и подразумевает. Дух праздности — это такое устроение человека, при котором он страшно тяготится чем-либо наполненным высоким смыслом, потому что «положение обязывает»; любыми обязанностями именно потому, что это «надо»; любым долгом, потому что это связывает, ограничивает возможности выбора (т. е. выбрать-то можно, только, кто ты после этого, если существует нечто «должное», а ты выбираешь иное?).

Дух праздности может побуждать, подстегивать к активности, даже предприимчивости (впрочем, скорее, к авантюризму) но… только по настроению, в качестве развлечения. А настроение прошло — и привет, все свободны, а я — на диван (в кабак, по гостям тусить, курить траву, в запой — это уж кому что)!

Лень в праздности — вторична. И лень лени — рознь. Когда-то было принято порицать Обломова. Нынче же принято считать, что «обломовщина» — явление весьма неоднозначное. Ее корень — чувство пустоты и бессмысленности жизни. Отсюда нежелание позволять себя втягивать в нечто заведомо пустое, суетное, мертвое и мертвящее по сути, а потому-то и натягивающее личину жизнеутверждающей общественно-полезной деятельности. И вот, человек так своеобразно борется за свою внутреннюю свободу, не позволяя себя поработить этому всеобщему самообману, как бы говоря: «Мой диван — моя крепость (убежище, схрон, страна внутренней эмиграции — как угодно)!».

Однако сама по себе хорошая, здравая чуткость в отношении житейских реалий оборачивается во зло, когда вывод о бессмысленности суеты переносится на саму жизнь, на Божий дар. Осознание суетности «ярмарки тщеславия» должно служить поворотным пунктом для переоценки ценностей, переосмысления своей жизни и деятельного предания ее своему Промыслителю с целью дальнейшего соработничества с Ним, но в том-то и погибельная роль духа праздности, что он не дает упраздниться, освободиться от суеты, канализируя всю энергию человека на борьбу за мнимую, иллюзорную «свободу от».

Праздность органически связана с унынием. Они, можно сказать, единодушны (вот мы и упоминаем в молитве о едином духе праздности, уныния и пр.). Это, своего рода, взаимно сообщающиеся сосуды. О чем, Бог даст, продолжим в следующий раз.